Поэзия – тайна соединившихся слов

Мне мило отвлеченное:
Им жизнь я создаю…
Я все уединенное,
Неявное люблю.
Я — раб моих таинственных,
Необычайных снов…
Но для речей единственных
Не знаю здешних слов…

1896 г.

155 лет со дня рождения русской поэтессы,
писательницы, драматурга, критика Зинаиды Гиппиус



Не нужно мне дворцов, благоуханных роз
И чуждых берегов, и моря, и простора!
Я жажду долгого, мерцающего взора.
Простых и тихих слов, простых и теплых слез. —
Немного ласки и участья.
Одной улыбки милых глаз.
Немного сумрака в глубоко мирный час
И капли, только капли счастья!..

Зинаида Гиппиус (1869-1945) родилась в городе Белёве в дворянской семье немецкого происхождения. Её отец был известным по тем временам юристом, который до этого служил обер-прокурором в Сенате. Мать являлась дочерью екатеринбургского оберполицейского и имела прекрасное образование.
Начиная с 7-летнего возраста, Зинаида всерьез увлекается поэзией. Переехав с семьёй в Крым, Зинаида получает огромный простор для занятий любимыми хобби – верховой ездой и литературой. Здесь она создает еще несколько стихотворений с достаточно мрачной и грустной энергетикой.

В 1890 году Зинаида Гиппиус впервые пишет прозу «Простая жизнь». Мережковский - редактор журнала «Вестник Европы», соглашается напечатать прозаическое произведение. Это дебют. После этого, вдохновленная популярностью, девушка создает «В Москве» (1892), «Два сердца» (1892), «Без талисмана» (1893) и «Мелкие волны» (1894). Благодаря тому, что талант поэтессы был ранее признан одним литературным журналом, с этого момента редакторы уже сами предлагают ей публиковаться сначала в «Северном вестнике», потом в «Русской мысли» и других известных на тот момент изданиях.

В 1908–1912 годах Зинаида Гиппиус опубликовала сборники рассказов «Черное по белому» и «Лунные муравьи» — их писательница считала лучшими в своем творчестве. В 1911 году в журнале «Русская мысль» вышел роман Гиппиус «Чертова кукла», который стал частью неоконченной трилогии (третья часть — «Роман-царевич»). В это время писательница под псевдонимом Антон Крайний опубликовала сборник критических статей «Литературный дневник». Гиппиус писала о тех, кто сотрудничал с издательством «Знамя» — им руководил Максим Горький, — и о литературе в традициях классического реализма.

В начале 1920 года Мережковские, Дмитрий Философов и секретарь Гиппиус Владимир Злобин нелегально перешли русско-польскую границу. После недолгого пребывания в Польше, Мережковские навсегда эмигрировали во Францию. Зинаида Гиппиус пережила Дмитрия Мережковского всего на четыре года. 9 сентября 1945 года она скончалась — в возрасте 76 лет. Писательницу похоронили в Париже на русском кладбище Сен-Женевьев-де-Буа в одной могиле с мужем. Зинаида Гиппиус принадлежала к старшему поколению символистов. В 1900-е гг. она была одним из организаторов Религиозно-философских собраний и журнала «Новый путь».

Зинаида Гиппус на полотне Бакста (1906 год)

Современники называли Зинаиду Гиппиус «Сатанессой»,
«реальной ведьмой», «декадентской мадонной» за своеобразную
красоту, острый язык и смелость.

«Я» (От чужого имени)

Я Богом оскорблён навек.
За это я в Него не верю.
Я самый жалкий человек,
Я перед всеми лицемерю.

Во мне — ко мне — больная страсть:
В себя гляжу, сужу, да мерю...
О, если б сила! Если б — власть!
Но я, любя, в себя не верю.

И всё дрожу, и всех боюсь,
Глаза людей меня пугают...
Я не даюсь, я сторонюсь,
Они меня не угадают.

А всё ж уйти я не могу;
С людьми мечтаю, негодую...
Стараясь скрыть от них, что лгу,
О правде Божией толкую, —

И так веду мою игру,
Хоть притворяться надоело...
Есмь только — я... И я — умру!
До правды мне какое дело?

Но не уйду; я слишком слаб;
В лучах любви чужой я греюсь;
Людей и лжи я вечный раб,
И на свободу не надеюсь.

Порой хочу я всех проклясть —
И лишь несмело обижаю...
Во мне — ко мне — больная страсть.
Люблю себя — и презираю.

Юных лет моих желанье…
В летах зрелых не сбылось,
Непременное мечтанье
Как мгновенье пронеслось.

Я мечтал, что с другом нежным
Буду время проводить;
Буду в горе неизбежном
Сердце с ним мое делить.

Я мечтал в любови страстной
Чашу восхищений пить
И с подругою прекрасной
Небо в зависть приводить.

Всё кругом

Страшное, грубое, липкое, грязное,
Жёстко тупое, всегда безобразное,
Медленно рвущее, мелко-нечестное,
Скользкое, стыдное, низкое, тесное,
Явно-довольное, тайно-блудливое,
Плоско-смешное и тошно-трусливое,
Вязко, болотно и тинно застойное,
Жизни и смерти равно недостойное,
Рабское, хамское, гнойное, чёрное,
Изредка серое, в сером упорное,
Вечно лежачее, дьявольски косное,
Глупое, сохлое, сонное, злостное,
Трупно-холодное, жалко-ничтожное,
Непереносное, ложное, ложное!
Но жалоб не надо. Что радости в плаче?
Мы знаем, мы знаем: всё будет иначе.

1904 г.

Как он

Преодолеть без утешенья,
Все пережить и все принять.
И в сердце даже на забвенье
Надежды тайной не питать, -
Но быть, как этот купол синий,
Как он, высокий и простой,
Склоняться любящей пустыней
Над нераскаянной землей.

Вся

Милая, верная, от века Суженая,
Чистый цветок миндаля,
Божьим дыханьем к любви разбуженная,
Радость моя — Земля!
Рощи лимонные — и березовые,
Месяца тихий круг.
Зори Сицилии, зори розовые, —
Пенье таёжных вьюг.
Даль неохватная и неистовая,
Серых болот туман —
Корсика призрачная, аметистовая
Вечером, с берега Канн.
Ласка нежданная, утоляющая
Неутолимую боль,
Шелест, дыханье, память страдающая,
Слез непролитых соль, —
Всю я тебя люблю, Единственная,
Вся ты моя, моя!
Вместе воскреснем, за гранью таинственною,
Вместе, — и ты, и я!

Любовь одна

Единый раз вскипает пеной
И рассыпается волна.
Не может сердце жить изменой,
Измены нет: любовь — одна.
Мы негодуем иль играем,
Иль лжем — но в сердце тишина.
Мы никогда не изменяем:
Душа одна — любовь одна.
Однообразно и пустынно,
Однообразием сильна,
Проходит жизнь… И в жизни длинной
Любовь одна, всегда одна.
Лишь в неизменном — бесконечность,
Лишь в постоянном — глубина.
И дальше путь, и ближе вечность,
И всё ясней: любовь одна.
Любви мы платим нашей кровью,
Но верная душа — верна,
И любим мы одной любовью…
Любовь одна, как смерть одна.

1896 г.

Закат

Освещена последняя сосна.
Под нею темный кряж пушится.
Сейчас погаснет и она.
День конченый — не повторится.
День кончился. Что было в нем?
Не знаю, пролетел, как птица.
Он был обыкновенным днем,
А все-таки — не повторится.

1928 г.

Фото авторское

Талантливая поэтесса, с трудной и странной судьбой.
Она писала и очень интересную прозу.

Мне в своё время очень нравилось стихотворение:

Сегодня

Как скользки улицы отвратные,
Какая стыдь!
Как в эти дни невероятные
Позорно — жить!
Лежим, заплеваны и связаны,
По всем углам.
Плевки матросские размазаны
У нас по лбам.
Столпы, радетели, водители
Давно в бегах.
И только вьются согласители
В своих Це-ках.
Мы стали псами подзаборными,
Не уползти!
Уж разобрал руками черными
Викжель — пути

9 ноября 1917г.


Мы стали злыми и покорными,
Нам не уйти.
Уже развел руками черными
Викжель пути.

(переделка Маяковского)

Очень интересные мысли

З.Н. ГИППИУС

НЕОБХОДИМОЕ О СТИХАХ
Предисловие к первому Собранию стихов (1899-1903)

Стихи мои я в первый раз выпускаю отдельной книгой, и
мне почти жаль, что я это делаю. Не потому, что их написано за
пятнадцать лет слишком мало для книги, и не потому, что
считаю мою книгу хуже всех, без счета издающихся, стихотворных
сборников : нет, я думаю — она и хуже, и лучше многих;
но мне жаль создавать нечто, совершенно бесцельное и никому
ненужное. Собрание, книга стихов в данное время — есть самая
бесцельная, ненужная вещь. Я не хочу этим сказать, что стихи
не нужны . Напротив, я утверждаю, что стихи нужны, даже
необходимы, естественны и вечны. Было время, когда всем
казались нужными целые книги стихов, когда они читались
сплошь, понимались и принимались. Время это — прошлое, не
наше. Современному читателю не нужен, бесполезен сборник
современных стихов. Это и не может быть иначе, и вина (если тут
есть вина) лежит столько же на читателях, сколько на авторах.
Ведь и те, и другие — одинаковые дети своего времени. Ему
подчиняясь, современный поэт утончился и обособился, отделился,
как человек (и, естественно, как стихотворец), от человека, рядом
стоящего, ушел даже не в индивидуализм, а в тесную субъективность.
Именно обособился, перенес центр тяжестив свою особенность, и
поет о ней, потому что в ней видит свой путь, святое своей души.
Это может казаться печальным,но тут нет ничего безнадежного
или мелкого; и опечаленных пусть утешает мысль, что это —
современное, а все "современное”— временно.
Неизбежная одинокая дорога быть может
ведет нас, и в области поэзии, к новому, еще более полному,
общению. Но возвращусь к тому, что есть.
Я считаю естественной и необходимейшей потребностью
человеческой природы — молитву. Каждый человек непременно
молится или стремится к молитве, — все равно, сознает он это
или нет, все равно, в какую форму выливается у него молитва
и к какому Богу обращена. Форма зависит от способностей
и наклонностей каждого. Поэзия вообще, стихосложение
в частности, словесная музыка — это лишь одна из форм, которую
принимает в нашей душе молитва. Поэзия, как определил ее
Баратынский, — "есть полное ощущение данной минуты”.
Быть может, это определение слишком обще для молитвы, - но как
оно близко к ней!
И вот мы, современные стихописатели, покорные вечному
закону человеческой природы, молимся — в стихах, как умеем,
то неудачно, то удачно, но всегда берем наше "свое”, наш центр,
все наше данное ”я” в данную минуту (таковы законы молитвы); —
виноваты ли мы, что каждое "я” теперь сделалось
особенным, одиноким, оторванным от другого "я”, и потому
непонятным ему и ненужным? Нам, каждому, страстно нужна,
понятна и дорога наша молитва, нужно наше стихотворение, —
отражение мгновенной полноты нашего сердца. Но другому,
у которого заветное "свое”— другое, непонятна и чужда моя
молитва. Сознание одиночества еще более отрывает людей
друг от друга, обособляет, заставляет замыкаться душу. Мы
стыдимся своих молитв и, зная, что все равно не сольемся
в них ни с кем, — говорим, слагаем их уже вполголоса, про
себя, намеками, ясными лишь для себя.
Некоторые из нас, стыдясь и печалясь, совсем оставляют
стихотворную форму, как слишком явно-молитвенную, и облекают
иной, сложной и туманной, плотью свое божественное
устремление.
Если есть где-нибудь один, кто поймет нашу молитву, — он
поймет ее и сквозь печаль тумана. Но есть ли он? Есть ли чудо?

Я считаю мои стихи (независимо от того — бездарны они
или талантливы, — не мне судить, да и это к делу не относится)
— очень современными в данном значении слова, то есть очень
обособленными, своеструнными, в своеструнности однообразными,
а потому для других ненужными. Соединение же их
в одной книге — должно казаться просто утомительным. Книга
стихотворений — даже и не вполне ’’обособленного” автора —
чаще всего утомительна. Ведь все-таки каждому стихотворению
соответствует полное ощущение автором данной минуты;
оно вылилось — стихотворение кончилось; следующее — следующая
минута, - уже иная; они разделены временем, жизнью;
а читатель перебегает тут же с одной страницы на другую,
и смены, скользя, только утомляют глаза и слух.
Но, повторяю, было время, когда стихи принимались и понимались
всеми, не утомляли, не раздражали, были нужны
всем. И не оттого, что прежние поэты писали прекрасные стихи,
а теперешние пишут плохие; что толкуют о вырождении стиха,
об исчезновении поэтических талантов! Исчезли не таланты, не
стихи, - исчезла возможность общения именно в молитве,
общность молитвенного порыва. Я утверждаю, что стремление
к ритму, к музыке речи, к воплощению внутреннего трепета
в правильные переливы слов — всегда связано с устремлением
молитвенным, религиозным, по-ту-сторонним, с самым таинственным,
глубоким ядром человеческой души, и что все стихи
всех действительно-поэтов — молитвы. Молитвенны стихи
и прежних наших стихотворцев, - тех, в свое время принятых,
понятных. Был и будет Пушкин; он принят навсегда, он был
и будет нужен; его песни, он сам — как солнце; он вечен, все-
проникающ, но, - как солнце, - неподвижен. То, что есть
молитвы Пушкина, — не утоляет нашего порыва, не уничтожает
нашего искания: он — не цель, не конечный предел, а лишь
некоторое условие существования этого порыва, как солнце не
жизнь, а только одно из условий жизни. Пушкин — вне времени,
зато он и вне нашего пути, исторического и быстрого.
Но вот Некрасов, поэт во времени, любимый и всем в свое
время нужный. И его ’гражданские” песни — были молитвами.
Но молитвы эти оказались у него общими сего современниками.
Дрожали общие струны, пелись хвалы общему Богу. Каковы
они были — все равно. Они замолкли и уже не воскреснут как
молитвословия. Но они звучали широко и были нужны, они
были — общими. Теперь — у каждого из нас отдельный, сознанный
или несознанный, — но свой Бог, а потому так грустны,
беспомощны и бездейственны наши одинокие, лишь нам и дорогие,
молитвы.
Есть и в прошлом один, нам подобный, ” не нужный всем”
поэт: Тютчев. Любят ли его ”все”, понятны ли ”всем” его странные,
лунные гимны, которых он сам стыдился перед другими,
записывал на клочках, о которых избегал говорить? Каким
бесцельным казался и кажется он! Если мы, редкие, немногие
из теперешних, почуяли близость его и его Бога, сливаемся
сердцем с его славословиями, — то ведь нас так мало! И даже
для нас он, Тютчев, все-таки — из прошлого, и его Бог не всегда,
не всей полностью — наш Бог...
Я намеренно не вхожу здесь в оценку величины и малости
того или другого поэта. Вопрос о силе таланта не имеет значения
для тех мыслей, которые мне хотелось высказать. Я думаю,
явись теперь, в наше трудное, острое время, стихотворец,
по существу подобный нам, но гениальный, — и он очутился бы
один на своей узкой вершине; только зубец его скалы был бы
выше, — ближе к небу, — и еще менее внятным казалось бы его
молитвенное пенье. Пока мы не найдем общего Бога, или хоть
не поймем, что стремимся все к Нему, Единственному, — до
тех пор наши молитвы, — наши стихи, — живые для каждого из
нас, — будут непонятны и не нужны ни для кого.


Я вот насквозь читаю, пожалуй, только сборники Тимура Кибирова,
ну и, конечно, «Евгения Онегина».

Перси Биши Шелли (Percy Bysshe Shelley)

Перси Биши Шелли — один из величайших английских поэтов XIX века. Своей пламенной верой в полновластный и всеразрешающий разум, своим полным пренебрежением к унаследованным от прошлого человеческим воззрениям, верованиям и привычкам Шелли принадлежит ещё к последователям идей века Просвещения. «Политическая справедливость» Годвина, проникнутая целиком революционным анархизмом девяностых годов XVIII века, стала очень рано его евангелием; но идеи Годвина претворились у Шелли в красивые поэтические видения, смело задуманные и своеобразные. Эти образы, воздушные и туманные, убаюкивают сознание своей дивной художественностью. Как поэт, Шелли принадлежит уже целиком к началу истёкшего столетия, к тому блестящему возрождению поэзии, которое мы называем романтизмом. Поэтическое дарование Шелли, таким образом, не вполне соответствует его миросозерцанию. Двойственность Шелли как рационалиста и романтика, мыслителя и художника, проповедника и поэта составляет самую характерную черту его гения. Созерцательная, склонная к мечтательности и к сильным душевным возбуждениям натура Шелли сказалась очень рано.

Вместе с расцветом его таланта наступает и время полной политической зрелости. Памфлет Шелли «Предложение о реформе избирательных законов во всем королевстве» (1817) указывает на серьёзные знания и трезвые взгляды. Об этом свидетельствует и очерк, озаглавленный «Философский взгляд на реформы», до сих пор не изданный, но пересказанный Доуденом в одной из его последних статей о Шелли. Для взглядов Шелли этого времени в высшей степени характерны слова его в одном письме к Ли Генту: «Я принадлежу к тем, — пишет Шелли, — кого ничто не может удовлетворить, но кто готов покамест довольствоваться всем, что действительно достижимо».

Четыре года, которые Шелли прожил в Италии, были самыми продуктивными и полными годами его жизни. В первые два года уже возникли его «Освобождённый Прометей» и трагедия «Ченчи», заставляющие думать, что останься Шелли в живых, Англия обладала бы сильным, глубоким и вдумчивым драматургом. Творчество Шелли медленно пробивало путь к читателю (издания «Ченчи» и «Освобождённого Прометея», вышедшее в Лондоне в 1821, получили известность лишь после смерти поэта). Написанный в год смерти блестящий очерк «В защиту поэзии», о котором Шарп, один из биографов поэта, справедливо пишет, что «каждый, кто интересуется поэзией, должен не только прочесть, но изучить его», вовсе не нашёл издателя.

В конце мая 1822 Шелли с женой и супругами Уильямс жили на берегу моря около Специи, в вилле Casa Nova. Шелли, не умевший плавать и не имевший понятия о морском спорте, страстно любил море и вместе с Байроном приобрёл шхуну, названную «Ариэль». Когда прибыла шхуна, у Шелли было несколько видений: то маленькая Аллегра выходила из моря, то какая-то фигура звала его за собой в гостиную и там, сняв покрывало, оказывалась его двойником, исчезавшим со словами: «Siete soddisfatto» (итал. «Вы довольны»). Кто-то видел также Шелли в лесу, когда он в это время был дома. 1 июля Шелли и Уильямс отправились в Ливорно и оттуда в Пизу, где происходило совещание между Байроном и Ли Гентом по поводу затеянной первым газеты. На обратном пути Шелли вновь шёл на шхуне «Ариэль» с Уильямсом и лишь одним мальчиком в виде матроса, а Трелоне следовал на яхте Байрона, «Боливар». Скоро из-за густого тумана «Ариэль» скрылся из виду, а после быстро налетевшего непродолжительного, но сильного шквала от «Ариэля» не оставалось уже и следа. Через несколько дней море выкинуло два трупа, оказавшихся Шелли и Уильямсом. Труп Шелли был сожжён на месте, и урна с его прахом отослана в Рим, где она покоится на протестантском кладбище рядом с останками поэта Китса и маленького сына Шелли. В карманах Шелли были найдены томики Софокла и Китса.

Призыв

Мой лучший друг, мой нежный друг,
Пойдем туда, где зеленый луг!
Ты всякая светла, как этот День,
Что гонит прочь, скорбь и тень,
И будит почки ото сна,
И говорит: «Пришла Весна!»
Пришла Весна и светлый Час
Блестит с небес, глядит на нас,
Целует он лицо земли,
И к морю ластится вдали,
И нежит шепчущий ручей,
Чтоб он журчал и пел звончей,
И дышит лаской между гор,
Чтоб смягчить свой снежный взор,
И, как предтеча Майских снов,
Раскрыл он чашечки цветов, —
И просиял весь мир кругом,
Объятый светлым торжеством,
Как тот, с кем ты смешиваешься,
Кто видит милые лица.

Уйдем от пыльных городов,
Уходим с тобою в мир цветов,
Туда, где — мощные леса,
Где ярко вспыхнет роза,
Где новый мир, особый мир
Поет звучнее нашей лир,
Где ветерок бежит, спеша,
Где раскрывается душа
И не боится нежной быть,
К другому прильнуть, ее любовь,
С Природой жить, и с ней молчать,
И гармонически звучит.
А если кто ко мне придет,
На двери надпись он нашел:
«Прощайте! Я ушел в поля,
Где в нежной зелени земли;
Хочу вкусить блаженный час,
Хочу уйти, уйти от вас;
А ты, Рассудок, погоди,
Здесь, в камине посиди,
Тебе подругой будет Грусть,
Читать с нею наглядностью
Свой утомительный рассказ
О том, как я сбежал от вас.
За мной, Надежда, не ходи,
Нет слов твоих в моей груди,
Я не хочу грядущим жить,
Хочу мгновению служить,
Я полон всей иной мечты,
Не предвкушённой красоты!»

Сестра лучевых Вешних Дней,
Проснись, пойдем со мной скорей!
Под разговоры птичьих голосов,
Пойдем в просторы густых лесов,
Где стройный ствол сосны могуч,
Где еле светит солнечный луч,
Едва дрожит среди теней,
Едва целует сеть ветвей.
Среди прогалина и кустов
Мы встретились сном живых цветов,
Фиалки нам шепнут привет,
Но мы уйдем, нас нет как нет,
Мы ускользнем от анемона,
Увидим синий небосклон,
Ото всего умчимся прочь,
Забудем день, забудем ночь,
И к нам ручьи, журча, придут,
С собою реки привели,
Исчезнут рощи и поля,
И с морем встретится земля,
И все потонет, все — в одном,
В безбрежном свете неземном!

Приглашение

ЛУЧШИЕ и самые яркие, приходите!
Прекраснее, чем этот прекрасный День,
Который, подобно тебе, для тех, кто в печали,
Приходит пожелать сладкого доброго утра
В суровый год только что проснулся
В своей люльке на тормозе.
Самый светлый час нерожденной Весны,
Сквозь зимние странствия,
Нашел, кажется, безмятежное утро
Рожденный в седом феврале.
Склонившись с небес, в лазурном веселье,
Он поцеловал лоб Земли;
И улыбнулся молчаливому морю;
И повелел замерзшим потокам освободиться;
И разбудил музыкой все их фонтаны;
И дунул на замёрзшие горы;
И как пророчица мая
Усыпал цветами бесплодную дорогу,
Создавая зимний мир
Как тот, кому ты улыбаешься, дорогая.

Прочь, прочь от людей и городов,
К диким лесам и холмам...
В безмолвную пустыню
Где душе не нужно подавлять
Его музыка, чтобы он не нашел
Эхо в чужом сознании,
В то время как прикосновение искусства Природы
Гармонизирует сердца.
Я оставляю это объявление на своей двери.
Для каждого привычного посетителя:--
«Я пошёл в поля
Взять то, что даёт этот сладкий час.
Поразмыслив, ты можешь прийти завтра;
Посидите у камина с Сорроу.
Ты с неоплаченным счетом, Отчаяние,--
Ты, надоедливый чтец стихов, Забота,--
Я заплачу тебе в могиле,--
Смерть послушает твой посох.
Ожидания тоже, прочь!
Сегодняшнего дня достаточно.
Надежда, в жалости не насмехайся над Горем
С улыбками, и не следуй за мной, куда бы я ни пошел;
Долго живя на твоей сладкой пище,
Наконец я нахожу один хороший момент
После долгой боли: со всей твоей любовью,
Об этом ты мне никогда не рассказывал.

Лучезарная Сестра Дня,
Проснись! Встань! И уходи!
К диким лесам и равнинам;
И бассейны, где идут зимние дожди.
Представьте себе всю их крышу из листьев;
Где сосна свою гирлянду плетет
Из увядшей зелени и серовато-коричневого плюща
Круглые стебли, которые никогда не касаются солнца;
Где есть газоны и пастбища,
И песчаные холмы моря;
Где тающий иней смачивает
Звезда-ромашка, которая никогда не заходит,
И ветреницы, и фиалки
Которые еще не соединяют запах с оттенком,
Венчает бледный год слабый и новый;
Когда ночь осталась позади
На дальнем востоке, серо-сером и слепом,
И над нами синий полдень,
И многочисленные
Волны журчат у наших ног
Там, где встречаются земля и океан,
И все вещи кажутся едиными.
Во вселенском солнце.

Перевод К.Д. Бальмонта



" Защита Поэзии" Перси Биши Шелли

В работе «Защита Поэзии» наиболее полно выражены эстетические взгляды
Перси Биши Шелли, одного из величайших поэтов 19 века. Данный трактат был
ответом на работу писателя и друга Шелли Т.Л. Пикока «Четыре века поэзии»,
в которой тот утверждал, что поэзия утрачивает свое значение
по мере развития цивилизации.

Есть радости — они как лавр цветут,
Есть радости — бессмертных снов приют,
В них отблески небесной красоты,
В них вечный свет и вечные мечты.
Кто не страдал страданием чужим,
Чужим восторгом не был одержим,
Тот не достиг вершины голубой,
Не понял счастья жертвовать собой.

1 декабря – 150 лет со дня рождения
Мирры Лохвицкой (1869-1905), русской поэтессы.

Имя поэтессы Мирры (Марии) Александровны Лохвицкой (1869—1905), хорошо известное дореволюционному читателю, в настоящее время незаслуженно забыто и знакомо лишь узкому кругу специалистов и любителей поэзии Серебряного века. Лирика ее до сих пор не получила должной оценки, нечетким и противоречивым представляется и биографический облик самой поэтессы. «Среднестатистическое» литературоведческое представление о ней может быть сведено к полушутливой справке М. Л. Гаспарова: «сестра известной юмористки Тэффи, остроумная и здравомысленная мать семейства (по словам И. Бунина*), писала стихи о бурной страсти, снискавшие ей славу “вакханки” и “Русской Сапфо”. К. Бальмонт посвятил ей книгу, а И. Северянин чтил ее память с благоговейным восторгом».

В жизни Лохвицкая была человеком очень закрытым, замкнутым, застенчивым, не любящим или не решающимся много говорить о себе и тем более не желающим давать комментарии к своему творчеству. От этого и создается иллюзия полного разрыва между ее жизнью и поэзией. Между тем стихи ее в совокупности представляют собой лирический дневник, в котором автор делится самыми сокровенными своими переживаниями. Однако наиболее откровенные моменты, могущие дать читателю ключ к пониманию этого лирического дневника, остаются в записных книжках и рабочих тетрадях поэтессы.

В 1896 году Лохвицкая познакомилась с поэтом К. Д. Бальмонтом. Их сближение было предопределено общностью творческих принципов и представлений о назначении поэзии, но вскоре вспыхнула и искра взаимного чувства. С тех пор Бальмонт сделался основным адресатом всей любовной лирики Лохвицкой. В ее стихах он — «Лионель», юноша с кудрями «цвета спелой ржи» и глазами «зеленоватосиними, как море». Вопреки расхожему мнению, связывали поэтов не пресловутые «близкие отношения», а «дальняя любовь», говорить о которой можно было исключительно в стихах. Встречались поэты нечасто: большую часть периода их знакомства Бальмонт находился за границей. Свой долг жены и матери Лохвицкая чтила свято, но была не в состоянии загасить вовремя не потушенное пламя. Мучительная борьба с собой и с «полуденными чарами», порывы страсти и приливы покаяния и составили содержание ее зрелой лирики. Стихотворные обращения поэтессы находят соответствия в творчестве Бальмонта (их стихотворная перекличка охватывает десятки, если не сотни, стихотворений), при этом с годами между ними растет и углубляется взаимное непонимание. Бальмонт придерживался совершенно иных взглядов на семью и брак, которые не считал препятствием к свободным связям «не для любви, для вдохновенья». После очередного отъезда поэта за границу в 1901 г. личное общение между ним и Лохвицкой, по всей видимости, прекратилось, хотя стихотворная перекличка, переросшая в своего рода поединок, продолжалась. Его натиску соответствуют ее мольбы, его торжеству — ее отчаяние, угрозам — ужас, а в ее кошмарах на разные лады повторяется ключевое выражение: «злые чары».

Еще тяжелее были ее внутренние переживания. Содержание последней из сохранившихся рабочих тетрадей показывает, что душа поэтессы буквально разламывалась надвое, разделяясь между стремлением к далекому возлюбленному и повседневными обязанностями хозяйки дома и матери семейства.

Листы из рабочих тетрадей

О нет, мой стих, не говори
О том, кем жизнь моя полна,
Кто для меня милей зари,
Отрадней утреннего сна.
Кто ветер, веющий весной,
Туман, скользящий без следа,
Чья мысль со мной и мне одной
Не изменяет никогда.
О песнь моя, молчи, молчи
О том, чьи ласки жгут меня —
Медлительны и горячи,
Как пламя тонкое огня,
Как струны лучшие звучат,
Кто жизни свет, и смысл, и цель,
Кто мой возлюбленный, мой брат,
Мой бледный эльф, мой Лионель.

***

Скорее смерть, но не измену
В немой дали провижу я.
Скорее смерть. Я знаю цену
Твоей любви, любовь моя.
Твоя любовь — то ветер вешний
С полей неведомой страны,
Несущий аромат нездешний
И очарованные сны.
Твоя любовь — то гимн свирели,
Ночной росы алмазный след,
То золотистой иммортели
Неувядающий расцвет.
Твоя любовь — то преступленье,
То дерзостный и сладкий грех,
И неоглядное забвенье
Неожидаемых утех...

***

Колышутся водные дали,
Тоскующий слышен напев.
Уснула принцесса Джемали
В тени апельсинных дерев.
Ей снится певец синеокий,
Влюбленный в простор и туман,
Уплывший на север далекий
От зноя полуденных стран.
Забывший для смутной печали
Весну очарованных дней.
И плачет принцесса Джемали
В цвету апельсинных ветвей.
И медленно шагом усталым
К ней идет нарядный гонец,
Смиренно на бархате алом
Он держит жемчужный венец:
«Проснитесь, принцесса, для трона,
Забудьте весенние сны,
Вас ждет и любовь, и корона
Владыки восточной страны.
Пред гордой султаншей Джемали
Во прахе склонятся рабы.
Пред вами широкие дали,
Над вами веленья судьбы...»

***

Ты замечал, как гаснет пламя
Свечи, сгоревшей до конца,
Как бьется огненное знамя
И синий блеск его венца?
В упорном, слабом содроганье
Его последней красоты
Узнал ли ты свои страданья,
Свои былые упованья,
Свои сожженные мечты?
Где прежде свет сиял отрадный,
Жезлом вздымаясь золотым,
Теперь волной клубится смрадной
И воздух наполняет дым.
Где дух парил — там плоть владеет,
Кто слыл царем, тот стал рабом,
И пламя сердца холодеет,
И побежденное, бледнеет,
Клубясь в тумане голубом.
Так гибнет дар в исканье ложном,
Не дав бессмертного луча
И бьется трепетом тревожным,
Как догоревшая свеча.

***

В сумраке тонет гарем,
Сфинксы его сторожат,
Лик повелителя нем,
Вежды рабыни дрожат.
Дым от курильниц плывет,
Сея душистую тьму,
Ожили сфинксы и — вот,
Тянутся в синем дыму.
В воздухе трепет разлит,
Душный сгущается чад,
Глухо по мрамору плит
Тяжкие когти стучат.
Никнет в смятенье чело,
Легкий спадает убор.
«Любишь?» — «Люблю!» — тяжело
Властный впивается взор.
Синий колеблется пар,
Свистнула плетка у ног.
«Любишь?» — «Люблю!» и удар
Нежное тело обжег.
Огненный вихрь пробежал,
В звере забыт человек.
«Любишь?» — «Люблю!» — и кинжал
Вечное слово пресек...

***

Окопан замок Маррекул — и взять его нельзя.
Пирует в замке рыжий граф и с ним его друзья.
Пирует грозный Жиль де Рэ и сам глядит в окно,
Ничто его не веселит, ни пенье, ни вино.
Вот конский топот слышит он. Взвилась столбами пыль.
«Спускать мосты, встречать гостей!» — воскликнул грозный Жиль.
Грохочут цепи, лают псы, гремят, стучат мосты.
Пред графом пленница стоит чудесной красоты.
Она рыдает и дрожит: «О, сжалься надо мной!
Зовусь я Бланкой д’ Эрминьер. Спешу к себе домой.
Там в замке ждут меня давно отец мой, брат и мать.
«Клянусь, — воскликнул Жиль де Рэ, — что долго будут ждать!»
Прекрасна ты и навсегда останешся со мной.
Девица Бланка д’ Эрминьер, ты будь моей женой!
Я рыжий граф, я Жиль де Рэ, гроза окрестных стран.
Идем в часовню, там обряд свершит мой капеллан».
«Женою Вашей, Жиль де Рэ, я не свободна быть.
Жених мой — рыцарь де Тромак, его клянусь любить».
«Молчать! В тюрьме моей давно закован твой Тромак.
Я — Жиль де Рэ, я грозный граф. Сказал — и будет так.
Я — рыжий граф, я Жиль де Рэ, гроза окрестных стран.
Идем в часовню, там обряд свершит мой капеллан.
Я буду кроткий суверен, твоим супругом став,
Но ты меня любить должна». — «Я не люблю Вас, граф».
«Алмазный перстень дам тебе, и серьги, и браслет».
«Я не люблю Вас, грозный граф», — твердит она в ответ...

***

В любви, как в ревности, не ведая предела, —
Ты прав, — безжалостной бываю я порой,
Но не с тобой, мой друг! С тобою я б хотела
Быть ласковой и нежною сестрой.
Сестрою ли?.. О, яд несбыточных мечтаний,
Ты в кровь мою вошел и отравил ее!
Из мрака и лучей, из странных сочетаний —
Сплелося чувство странное мое.
Не упрекай меня, за счастие мгновенья
Другим, быть может, я страданья принесу,
Но не тебе, мой друг! — тебе восторг забвенья
И сладких слез небесную росу.

"Моя эмблема - коса и топор. Мои любимые
занятия: косить, рубить дрова и писать пером.
Поэзия - это мечта, создающая великое будущее.
Поэзия - это заря, озарение. Встречи поэтов
полезнее, чем встречи дипломатов,
ибо сближают родственные души".

Роберт Фрост (1874-1963) считается в США поэтом №1 для всего XX века (как для XIX столетия - Уолт Уитмен), и этот бесспорный факт иностранного читателя несколько озадачивает. Тем более что американская поэзия заканчивающегося столетия богата звездами первой и второй величины: Эзра Паунд, Томас Стирнс Элиот, Харт Крейн, Э. Э. Каммингс, Уистен Хью Оден, Эдгар Ли Мастере, прославленная плеяда так называемой "южной школы", и многие, многие другие. И при всем этом изобилии и великолепии единственным общенациональным поэтом слывет именно Фрост.

Жизнь Фроста скупа на события, нетороплива, монотонна, однообразна. Нерадивый школьник и студент (закончивший только колледж - на университет не хватило денег), затем сельский учитель, сочетающий издал только к сорока годам "Прощание с юностью", а в иных переводах и "Воля мальчика". Поэт участвовал в мировых войнах, не был ни пьяницей, ни наркоманом, он жил в одиночестве, которое воспринимал как безлюдье и которым, по-видимому, ничуть не тяготился. Любопытный психологический штрих - Фрост никогда не писал стихов по свежим следам как непосредственный эмоциональный отклик на то или иное событие, но лишь после долгой - иногда многолетней - паузы, дав чувству (или чувствам) дистиллироваться и отстояться.

На протяжении всей творческой жизни Фрост писал как рифмованные, так и белые стихи. Рифмованные были, как правило, невелики по размерам и традиционны по форме, белые - насчитывали порой по много сотен строк. Забегая вперед, отметим, что славой своей Фрост обязан пяти-шести рифмованным стихотворениям, попадающим во все антологии англоязычной поэзии, и всем без исключения белым. Белые стихи Фроста написаны в форме драматического монолога (или иногда диалога), восходящей к английскому поэту XIX века Роберту Браунингу, учившемуся, в свою очередь, у Шекспира.

ДРУГАЯ ДОРОГА

В осеннем лесу, на развилке дорог,
Стоял я, задумавшись, у поворота;
Пути было два, и мир был широк,
Однако я раздвоиться не мог,
И надо было решаться на что-то.

Я выбрал дорогу, что вправо вела
И, повернув, пропадала в чащобе.
Нехоженей, что ли, она была
И больше, казалось мне, заросла;
А впрочем, заросшими были обе.

И обе манили, радуя глаз
Сухой желтизною листвы сыпучей.
Другую оставил я про запас,
Хотя и догадывался в тот час,
Что вряд ли вернуться выпадет случай.

Еще я вспомню когда-нибудь
Далекое это утро лесное:
Ведь был и другой предо мною путь,
Но я решил направо свернуть -
И это решило все остальное.

Перевод Г. Кружкова

ЛЯГУШАЧИЙ РУЧЕЙ

В июне умолкает наш ручей.
Он то ли исчезает под землею
(И в темноту уводит за собою
Весь неуемный гомон майских дней,
Все, что звенело тут на всю округу,
Как призрачные бубенцы сквозь вьюгу) -
То ли уходит в пышный рост хвощей
И в кружевные кущи бальзаминов,
Что никнут, свой убор отцветший скинув.
Лишь русло остается, в летний зной
Покрытое слежавшейся листвой,
Случайный взгляд его найдет едва ли
В траве. И пусть он не похож сейчас
На те ручьи, что барды воспевали:
Любимое прекрасно без прикрас.

Перевод Г. Кружкова

БЕРЕЗЫ

Когда березы клонятся к земле
Среди других деревьев, темных, стройных,
Мне кажется, что их согнул мальчишка.
Но не мальчишка горбит их стволы,
А дождь зимой. Морозным ясным утром
Их веточки, покрытые глазурью,
Звенят под ветерком, и многоцветно
На них горит потрескавшийся лед.
К полудню солнце припекает их,
И вниз летят прозрачные скорлупки,
Что, разбивая наст, нагромождают
Такие горы битого стекла,
Как будто рухнул самый свод небесный.
Стволы под ношей ледяною никнут
И клонятся к земле. А раз согнувшись,
Березы никогда не распрямятся.
И много лет спустя мы набредаем
На их горбатые стволы с листвою,
Влачащейся безвольно по земле -
Как девушки, что, стоя на коленях,
Просушивают волосы на солнце...
Но я хотел сказать, - когда вмешалась
Сухая проза о дожде зимой, -
Что лучше бы березы гнул мальчишка,
Пастух, живущий слишком далеко
От города, чтобы играть в бейсбол.
Он сам себе выдумывает игры
И круглый год играет в них один.
Он обуздал отцовские березы,
На них раскачиваясь ежедневно,
И все они склонились перед ним.
Он овладел нелегкою наукой
На дерево взбираться до предела,
До самых верхних веток, сохраняя
Все время равновесие - вот так же
Мы наполняем кружку до краев
И даже с верхом. Он держался крепко
За тонкую вершинку и, рванувшись,
Описывал со свистом полукруг
И достигал земли благополучно.
Я в детстве сам катался на березах,
И я мечтаю снова покататься.
Когда я устаю от размышлений
И жизнь мне кажется дремучим лесом,
Где я иду с горящими щеками,
А все лицо покрыто паутиной
И плачет глаз, задетый острой веткой, -
Тогда мне хочется покинуть землю,
Чтоб, возвратившись, все начать сначала.
Пусть не поймет судьба меня превратно
И не исполнит только половину
Желания. Мне надо вновь на землю.
Земля - вот место для моей любви, -
Не знаю, где бы мне любилось лучше.
И я хочу взбираться на березу
По черным веткам белого ствола
Все выше к небу - до того предела,
Когда она меня опустит наземь.
Прекрасно уходить и возвращаться.
И вообще занятия бывают
Похуже, чем катанье на березах.

Перевод А. Сергеева

ПЕРЕПИСЬ

Был хмурый вечер, я пришел к лачуге
Из горбыля, покрытой сверху толем.
В одно оконце и с одною дверью,
Она была единственным жилищем
На всю эту безлюдную округу.
Но дом был пуст - ни женщин, ни мужчин,
(А впрочем, женщин, это сразу видно,
Здесь сроду никогда и не бывало.)
Я шел сюда людей переписать,
А здесь на сотни миль ни человека,
И никого нет в доме, на который
Я несколько часов глядел с надеждой,
Хотя и небольшой, пока спускался
По узкой тропке с горного хребта,
Не встретив никого, кто бы решился
Зайти в эти безлюдные места.
Стояла осень, только догадаться
Об этом было трудно. Листопада
Здесь не бывает, ибо нет деревьев,
Лишь пни торчат - на них сквозь плотный слой
Смолы темнеют годовые кольца -
Да сухостой: ни листьев, чтоб опасть,
Ни веток, что стенали б об утрате.
Уж не затем ли, чтобы время года
И время дня без помощи деревьев
Считать, затеял ветер хлопать дверью?
(Как будто кто-то грубый, в дом войдя,
Захлопнет с силой дверь, за ним вослед
Придет другой, и снова дернет дверь,
И вновь ее захлопнет за собою.)
Я насчитал девятерых (хотя
В свой список занести их и не мог).
Десятым на порог вошел я сам.
Где ужин мой? Где ужин остальных?
Свет не горит. Стол не накрыт для гостя.
Печь холодна, к тому же без трубы
И на сторону сильно покосилась.
Мужчин же, дверью грохотавших, я,
Хоть ясно слышал, в доме не увидел.
Они не упирались в стол локтями,
Не спали на скамейках деревянных.
Все пусто. Ни жильцов, ни привидений.
И все же я на всякий случай с пола
Поднял обломок топорища, ибо
Мне вдруг почудилось скрипение костей.
(Скрипело приоткрытое окно.)
Придерживая дверь, чтоб не стучала,
Я начал думать, что же делать с домом,
С людьми, которых в доме больше нет.
Пришедший за один лишь год в упадок,
Меня печалил он ничуть не меньше
Руин из тех ветхозаветных мест,
Где азиатский клинышек мешает
Соприкоснуться Африке с Европой.
Хотелось крикнуть, пусть здесь даже эхо
От скал далеких мне не отзовется:
"Пустеет край. И если впрямь скорбит
О людях Пребывающий в молчанье,
Пусть не молчит иль будет нем вовек.
Я должен был сказать ему об этом".
Как грустно пересчитывать людей
В краю, где их становится все меньше,
Тем более - когда их вовсе нет.
Я так хочу, чтоб жизнь тут продолжалась.

Перевод Б. Хлебникова

ОГОНЬ И ЛЕД

Твердят, мол, сгинет мир в огне
Или во льду.
По опыту, пожалуй, мне
Приятней погибать в огне.

Но если дважды на роду
Написано нам погибать,
Я силу и во зле найду -
Уничтожать
Дано и льду.

Перевод С. Степанова

НА ЗАБРОШЕННОМ КЛАДБИЩЕ

Тропинки заросли травой.
К могильный плитам иногда
Случайно забредет живой, -
Но мертвым нет пути сюда.

Стихи надгробные твердят:
"Ты, кто сегодня в этот сад
Забрел! Знай - годы пролетят, -
И ты могилой будешь взят".

Да, этот мрамор убежден
В необратимости времен,
Не оживет могильный прах, -
И человека мучит страх.

Но преступи веков запрет,
Камням бесчувственным скажи,
Что смерти в мире больше нет, -
Они поверят этой лжи.

Перевод Галины Усовой

ЧТОБ ВЫШЛА ПЕСНЯ

Был ветер не обучен пенью
И, необузданно горласт,
Ревел и выл, по настроенью,
И просто дул во что горазд.

Но человек сказал с досадой:
Ты дуешь грубо, наобум!
Послушай лучше - вот как надо,
Чтоб вышла песня, а не шум.

Он сделал вдох - но не глубокий,
И воздух задержал чуть-чуть,
Потом, не надувая щеки,
Стал тихо, понемногу дуть.

И вместо воя, вместо рева -
Не дуновение, а дух -
Возникли музыка и слово.
И ветер обратился в слух.

Перевод Г. Кружкова

Джио Россо — отшельник, романтик
современной поэзии. Инкогнито —
Поэт без имени, пишет стихи, которые
никого не оставят равнодушными.

В век интернета появляется таинственный поэт, словами которого объясняется в любви вся читающая молодежь. Возможно ли это? Ведь толком о Поэте не знает никто. Джио Россо, живет в Москве, пишет замечательные стихи, которые сам он называет "рифмованные сказочки". Говорят, Джио это соединение двух имен собак автора Джека и Остина. Россо переводится с итальянского как Красный, а Италия - любимая страна поэта.

Джио Россо ни разу не издавался, лишь публиковал свои стихи в соц. сетях. Есть у него группа В контакте. Но при этом вы можете купить книгу "Кто такой Джио Россо?" на ridero, которую написал один из его поклонников.

Все что мы можем узнать об авторе, он говорит в своих стихах. Ему от 25 до 30 лет. (Точнее не скажет никто). Он был влюблен в девушку Мери, которой посвящены все его стихи (Или он назвал ее Мери). Его стихи полны страсти, любви, нежности. Тепло на душе, что где-то есть мужчина, который умеет так любить. Это заставляет верить в лучшее. Говорят, сейчас он женат, говорят у него обычная работа, но точно не знает никто.

Анонимность позволяет автору говорить о любви, хранить свое прошлое и поражать нас силой чувств. Никто не видел его лица, не знает его имени. У него ни возраста, ни статуса, ни определенности. Мистер Икс, который точными строками, будто стрелами, попадает в самое сердце. И стрелы эти остаются там навсегда.

Все свои стихи Джио Россо посвящает таинственной Мэри — своей возлюбленной женщине, своей музе, своему вдохновению и своей гильотине. И это стихотворение одно из тех, которое показывает, как любовь к женщине может создать что-то действительно великолепное.

Даже если
Кафельный пол, на стенах трещины,
водопроводная грязь.
Я бы любил тебя, даже если бы
ты не родилась.

Даже если бы
ты появилась на свет
мужчиной,
чудовищем,
дьяволом,
деревом,
птицей,
одной из комет,
стрелой,
отчаяньем,
яростью,
стихией,
что прячет в недрах Земля —
я бы любил тебя.

Даже если бы
ты не была моей,
А была
подневольной,
чьей-то женой,
подарившей ему дочерей,
сыновей.
Обезумевшей,
слабой,
смертельно больной,
собиравшей в ладони искры огня —
я бы любил тебя.

Даже если бы ты создана,
ветром,
пеплом,
порохом,
бурей в пустыне,
островом,
океаном,
планетой,
городом,
той, никогда не любившей меня —
я бы любил тебя.

Кафельный пол, на стенах трещины,
тусклый, мигающий свет.
Я буду любить тебя,
даже если даже если тебя нет.

Принимая за счастье одну на двоих пустоту

Я не буду требовать от тебя верности, преданности.
Не спрошу, из какой темноты ты приходишь ко мне по ночам.

Почему твои руки холодные, губы обветренны — мне нельзя
придираться к таким мелочам.

Я не буду пытаться тебя удерживать, спрячу страх за улыбку,
и пусть он остался в глазах.

И в порыве по детски отчаянной смелости, поцелуй я оставлю
на теплых от солнца плечах.

Мне не страшно когда за тобой закрываются двери, боль приходит
чуть позже, когда догорает рассвет.

Я боюсь просыпаться в пустой и измятой постели, потому что все
проще простого — тебя больше нет.

Изучаю тебя до линий над переносицей, до привычек, улыбок и
самых дурацких примет,

Я боюсь, что однажды ты просто окажешься гостьей, прилетевшей
с далеких пустынных планет.

Может я тебя выдумал, вызубрил, вычертил — теоремой на клиньях
тетрадных чернильных полей.

Может быть, ты проникла в меня отравляющим вирусом, выбрав
жертву в толпе постоянно спешащих людей.

Я не знаю тебя, твоего настоящего имени, для кого создал Бог
ярче синего неба глаза.

Я не стану ложиться под ноги твои замерзающим инеем, твои
крылья ломать, не пуская к родным небесам.

Я не буду просить теплоты, обжигающей нежности, задыхаясь
от слез, прижиматься к тебе по ночам,

И в порыве бессмысленной яростной дерзости, подносить твои
тонкие пальцы к горящим свечам.

Я останусь удобной, понятной обителью, через стекла, как
зритель, смотреть на твою красоту.

Мне не важно, мне нужно немногое — просто любить тебя,
принимая за счастье одну на двоих пустоту.

***
Знаешь, Мэри,
в моей голове
звери.
Они бы тебя
съели,
если бы я разрешил.
Но я их гоню из прерий,
на ключ закрываю двери.
Сидят на цепях звери,
на ржавых цепях души.
А звери мои
ночью,
рвут кожу и плоть
в клочья.
И каждый их клык заточен.
Играют на струнах жил.
Но
все-таки,
между прочим,
пусть я /и
обесточен,
ты вся,
до ресниц и точек —
причина того, что я жив/.
Беги от меня, Мэри,
/прижмись же ко мне теснее/.
Спасайся скорей, Мэри,
/ничто тебя не спасет/.
Коснувшись тебя, Мэри,
попробовав раз,
звери,
живущие в моем теле,
хотят еще и еще.
Ты знаешь, Мэри,
есть истина в вине и теле,
религии и постели.
Но я отыскал в тебе.
И пусть сегодня
другой одеяло грею,
но спят мои злые звери,
тебя видя в каждом сне.

Поверь,
я больше не буду зрителем,
скрываясь в своей обители,
до самых последних дней.
Я прилечу с Юпитера,
в квартиру твою в Питере
Мэри,
стань укротительницей
моих
диких
зверей.

Джио Россо

♫ Wildmen Bluesband - Cryin' ♫

Стихи незримого поэта
Идут в народе нарасхват.
Слова во тьме, без капли света,
Мысль увеличили в стократ.
Он, невидимкой между нами,
Трактует принципы любви.
Вникая в смыслы за словами,
Что скажете на это вы?

Высоко на мачте
Мелькает матрос.
За гранью страданий
Есть новые дни.
- Над морем в тумане
Сверкнули огни.
Желанья - как воды,
Страданья - маяк...
- Плывут пароходы
В таинственный мрак.
20 сентября 1896

Брюсов Валерий Яковлевич российский поэт. Прозаик. Драматург. Переводчик. Литературовед. Критик. Историк. Один из основоположников русского символизма. Являлся прекрасным педагогом и принимал активное участие в подготовке и открытии первого Высшего литературно-художественного института.

Самые ранние стихотворные опыты Брюсова относятся к 1881 году, несколько позднее появились первые его рассказы. В 1890-х годах написал несколько статей о французских поэтах. В период с 1894 по 1895 год издал под псевдонимом Валерий Маслов три сборника «Русские символисты», куда вошли многие из его собственных стихов. Так Валерий Яковлевич заявил о себе не только как о поэте символистской ориентации, но и как об организаторе - пропагандисте этого движения.

Окончив в 1899 году университет, Брюсов полностью решает посвятить себя литературе. Несколько лет проработал в журнале П.И. Бартенева «Русский архив», сотрудничал с другими журналами, а также занимался переводами.

В эти годы Брюсов работал в Народном комиссариате просвещения, в Госиздате, заведовал Книжной палатой, вел различные курсы в Московском университете и в организованном им же Высшем литературно-художественном институте, где до конца жизни являлся ректором и профессором, принимал активное участие в подготовке первого издания Большой советской энциклопедии. Среди его литературного творчества этого периода книги стихов: «Последние мечты», «В такие дни», «Миг», «Дали».

Роптание живительных предчувствий...

Нет! прочь слова! себе ты не солжешь!
Сокровища, заложенные в чувстве,
Я берегу для творческих минут,
Их отдаю лишь в строфах, лишь в искусстве.
А в жизни я - как выпитый сосуд;
Томлюсь, дрожа, весь холоден, ликуя,
Огни страстей лишь вспыхнут, как умрут.
Дитя, прости обманы поцелуя:
Я лгу моля, твердя «люблю», я лгу.
Нет, никого на свете не люблю я,
И никого любить я не могу!

***
Я люблю большие дома
И узкие улицы города, -
В дни, когда не настала зима,
А осень повеяла холодом.
Пространства люблю площадей,
Стенами кругом огражденные, -
В час, когда еще нет фонарей,
А затеплились звезды смущенные.
Город и камни люблю,
Грохот его и шумы певучие, -
В миг, когда песню глубоко таю,
Но в восторге слышу созвучия.

Сонет к форме

Есть тонкие властительные связи
Меж контуром и запахом цветка.
Так бриллиант невидим нам, пока
Под гранями не оживет в алмазе.
Так образы изменчивых фантазий,
Бегущие, как в небе облака,
Окаменев, живут потом века В
отточенной и завершенной фразе.
И я хочу, чтоб все мои мечты,
Дошедшие до слова и до света,
Нашли себе желанные черты.
Пускай мой друг, разрезав том поэта,
Упьется в нем и стройностью сонета,
И буквами спокойной красоты!
6 июня 1895



Осеннее чувство

Гаснут розовые краски
В бледном отблеске луны;
Замерзают в льдинах сказки
О страданиях весны;
Светлых вымыслов развязки
В черный креп облечены,
И на празднествах все пляски
Ликом смерти смущены.
Под лучами юной грезы
Не цветут созвучий розы
На куртинах Красоты,
И сквозь окна снов бессвязных
Не встречают звезд алмазных
Утомленные мечты.

Личное мнение

Изо всего поэтического наследия Валерия Брюсова
люблю и помню один стих «О закрой свои бледные ноги»

Зато когда-то приобрёл и прочитал исторический роман
«Огненный ангел». Издан в 1993 году. Но уже тогда
в комментах пояснялось, что такое есть: Бахус, Минерва,
Морфей, Крез, Ариаднина нить, мойры, блудный сын
и многое другое. Подозреваю, что нынешняя мОлодёжь
не будет уже никогда читать стихи и прозу В. Брюсова.

Впрочем, я тоже не врубаюсь в диалект сегодняшних
тинейджеров, ну за иключением мата, конечно.

«Писатель редких вдохновений, Полонский был замечательно
искусный версификатор, и порою для него как бы не
существовали технические усилия и трудности размеров и
рифмы. Непринуждённо и легко, будто разговорная речь,
льётся у него простой, ненарядный и часто недорогой стих».

Юлий Айхенваль

Полонский Яков Петрович.
Художник Крамской Иван Николаевич

Яков Петрович Полонский (1819 - 1898) - русский литератор, известный главным образом как поэт. Яков Полонский - как бы живая история русской поэзии XIX века. Его творчество захватило своими краями всю классическую русскую поэзию: первые стихотворные опыты гимназиста Якова Полонского заслужили одобрение Жуковского, и вместе с тем имя Полонского еще было живым поэтическим именем, когда начал писать Блок, для которого поэзия Полонского была "одним из основных литературных влияний". Среди поэтов конца века, с их духовным и стилевым разладом, Яков Петрович Полонский занимает особое место - в его лирике воплотилось то лучшее, что для поэзии XIX век: неразложимая цельность и глубина содержания, свобода и естественность выражения, благородство и прямодушие, твердая ясность идеала. Хотя Полонский писал и поэмы, и рассказы, и воспоминания (особенно замечательны - о Тургеневе, с их подкупающим сочетанием простодушия и проницательности), все же он, конечно, прежде всего - лирический поэт, обладающий в наивысшей степени тем, что Белинский в статье о нем назвал "чистым элементом поэзии". Пожалуй, ни о ком другом этого нельзя сказать с такой определенностью, как о Полонском: никакая другая жизненная роль "не подходила" ему, кроме роли поэта.

Ключевое определение как личности, так и поэтического стиля Полонского - не суровый обличитель и судья, не надмирный жрец и не пророк, но свидетель и соучастник человеческого земного существования. Когда говорят о поэзии Полонского, как бы сами собой напрашиваются определения "загадочная", "таинственная" - и это при всей его безусловной простоте. Но самое характерное для Полонского - именно сочетание двух этих как будто несовместимых сторон поэтического дара: будничную "жизненную встречу", почти подчеркнуто бытовую, на грани прозаичности он умеет высветить, продлить в какую-то бесконечную даль, где открывается в самой ее незавершенности, недосказанности глубокий, таинственный смысл.

Улеглася метелица… путь озарен…
Ночь глядит миллионами тусклых очей…
Погружай меня в сон, колокольчика звон!
Выноси меня, тройка усталых коней!
Мутный дым облаков и холодная даль
Начинают яснеть; белый призрак луны
Смотрит в душу мою — и былую печаль
Наряжает в забытые сны.
То вдруг слышится мне — страстный голос поет,
С колокольчиком дружно звеня:
«Ах, когда-то, когда-то мой милый придет —
Отдохнуть на груди у меня!
У меня ли не жизнь!.. чуть заря на стекле
Начинает лучами с морозом играть,
Самовар мой кипит на дубовом столе,
И трещит моя печь, озаряя в угле,
За цветной занавеской кровать!..
У меня ли не жизнь!.. ночью ль ставень открыт,
По стене бродит месяца луч золотой,
Забушует ли вьюга — лампада горит,
И, когда я дремлю, мое сердце не спит
Все по нем изнывая тоской».
То вдруг слышится мне, тот же голос поет,
С колокольчиком грустно звеня:
«Где-то старый мой друг?.. Я боюсь, он войдет
И, ласкаясь, обнимет меня!
Что за жизнь у меня! и тесна, и темна,
И скучна моя горница; дует в окно.
За окошком растет только вишня одна,
Да и та за промерзлым стеклом не видна
И, быть может, погибла давно!..
Что за жизнь!.. полинял пестрый полога цвет,
Я больная брожу и не еду к родным,
Побранить меня некому — милого нет,
Лишь старуха ворчит, как приходит сосед,
Оттого, что мне весело с ним!..»

Зимний путь

Ночь холодная мутно глядит
Под рогожу кибитки моей,
Под полозьями поле скрипит,
Под дугой колокольчик гремит,
А ямщик погоняет коней.
За горами, лесами, в дыму облаков
Светит пасмурный призрак луны.
Вой протяжный голодных волков
Раздается в тумане дремучих лесов.
– Мне мерещатся странные сны.
Мне все чудится: будто скамейка стоит,
На скамейке старуха сидит,
До полуночи пряжу прядет,
Мне любимые сказки мои говорит,
Колыбельные песни поет.
И я вижу во сне, как на волке верхом
Еду я по тропинке лесной
Воевать с чародеем-царем
В ту страну, где царевна сидит под замком,
Изнывая за крепкой стеной.
Там стеклянный дворец окружают сады,
Там жар-птицы поют по ночам
И клюют золотые плоды,
Там журчит ключ живой и ключ мертвой воды
– И не веришь и веришь очам.
А холодная ночь так же мутно глядит
Под рогожу кибитки моей,
Под полозьями поле скрипит,
Под дугой колокольчик гремит,
И ямщик погоняет коней.

Песня цыганки, 1853

А это стихотворение Полонского – безусловно, самое известное. «Мой костёр» – песня, которая не забыта и в XXI веке.
Полонский был одним из создателей русского цыганского мифа. Это немало. Конечно, это стилизация – под песню.
Но она стала настоящей песней, причем народной. Романтической и всем понятной:

Мой костёр в тумане светит;
Искры гаснут на лету…
Ночью нас никто не встретит;
Мы простимся на мосту.
Ночь пройдет — и спозаранок
В степь, далеко, милый мой,
Я уйду с толпой цыганок
За кибиткой кочевой.
На прощанье шаль с каймою
Ты на мне узлом стяни:
Как концы ее, с тобою
Мы сходились в эти дни.
Кто-то мне судьбу предскажет?
Кто-то завтра, сокол мой,
На груди моей развяжет
Узел, стянутый тобой?
Вспоминай, коли другая,
Друга милого любя,
Будет песни петь, играя
На коленях у тебя!
Мой костер в тумане светит;
Искры гаснут на лету…
Ночью нас никто не встретит;
Мы простимся на мосту.

1853 г.

Блажен озлобленный поэт…

Блажен озлобленный поэт,
Будь он хоть нравственный калека,
Ему венцы, ему привет
Детей озлобленного века.
Он как титан колеблет тьму,
Ища то выхода, то света,
Не людям верит он — уму,
И от богов не ждет ответа.
Своим пророческим стихом
Тревожа сон мужей солидных,
Он сам страдает под ярмом
Противоречий очевидных.
Всем пылом сердца своего
Любя, он маски не выносит
И покупного ничего
В замену счастия не просит.
Яд в глубине его страстей,
Спасенье — в силе отрицанья,
В любви — зародыши идей,
В идеях — выход из страданья.
Невольный крик его — наш крик,
Его пороки — наши, наши!
Он с нами пьет из общей чаши,
Как мы отравлен — и велик.

1872 г.

"Театр Расина! Мощная завеса
Нас отделяет от другого мира."

О.Мандельштам

21 декабря – 385 лет со дня рождения
Жана Батиста Расина (1639-1699), французского драматурга

Для Франции Жан Батист Расин – непревзойденный поэт,
ключевая фигура в истории театра и литературы.
Высоко ценил его драматургию А. С. Пушкин.

Творческий расцвет Жана Расина как драматурга был ознаменован постановкой в 1667 г. его трагедии «Андромаха», сюжет которой он почерпнул из античной мифологии. В течение последующего десятилетия он создал еще шесть трагедий: «Британник», «Береника», «Баязет», «Митридат», «Ифигения», «Федра». Лишь однажды Расин обратился к комедийному жанру, поставив пародийную пьесу «Сутяги» в духе Аристофана. В конце жизни он создал еще две пьесы – «Эсфирь» и «Гофолия». К несомненным достоинствам драматургии Расина причисляют превосходное владение александрийским стихом, музыкальность слога и глубокий психологический анализ душевного состояния героев.

Творчество Расина падает на эпоху формирования французской классической национальной культуры, ознаменованную появлением ряда выдающихся прозаиков и поэтов – Мольера, Паскаля, Лафонтена, Буало, Лабрюйера. Его вступление в литературу совпадает с четко обозначенным рубежом в политической истории Франции XVII в. Укрепление централизованной королевской власти, опирающейся на разветвленный административно-чиновничий аппарат.

«Федра» – вершина драматургии Расина.
Она превосходит все другие его пьесы красотой стиха
и глубоким проникновением в тайники человеческой души.



Терамен

Царевич! Если уж твое настало время,
Не надо умствовать. Родитель твой хотел
Так сделать, чтобы ты ослеп, а ты - прозрел.
Отец тебе любить не разрешил, но странно -
От этого вдвойне любимая желанна.
Нет, целомудренной не бойся ты любви.
Ты хочешь гнать ее? Нет, ты ее зови!
Любовь равняешь ты со слабостью, не так ли?
Стыдишься ты ее? Но вспомни о Геракле.
Все, кто на свет рожден, - все Афродиту чтут.
Ты, взявший на себя неблагодарный труд
Сопротивляться ей, - что бы с тобою было,
Когда бы твоя мать отца не полюбила?
Довольно громких слов, нам ни к чему они.
Все изменяется. Ты - тоже. В эти дни
Оставил, Ипполит, ты прежний свой обычай:
Давно не мчался ты, блистательный возничий,
На колеснице вдаль, суровый вид храня,
Давно не объезжал строптивого коня,
Давно не оглашал ты лес своей охотой.
Твой взор потух. Какой ты удручен заботой?
Сомнений нет: любовь! Ее тут волшебство.
Скрывая свой недуг, ты гибнешь от него.
Так - Арикия? В ней одна твоя отрада?



Энона

Уж если от стыда краснеешь ты, царица, -
Лишь скрытности своей могла бы ты стыдиться.
Напрасны наши все заботы, все мольбы:
Отвергнув их, ты ждешь конца своей судьбы.
Но что тебе грозит? Хотела бы понять я,
Что сушит жизнь твою? Отрава? Иль заклятье?
Уж трижды небосвод во мгле вечерней гас,
Но сон не освежал твоих усталых глаз;
Уж трижды видел мир дня нового начало,
Но с непреклонностью ты пищу отвергала.
Ты жизни собственной прервать решила нить?
Богов-зиждителей ты хочешь оскорбить?
Предательски обет нарушить хочешь брачный?
Подумай наконец о будущности мрачной
Твоих детей. Кому доверишь ты сирот?
Тому, кто случая давно такого ждет,
Чтобы отнять права у твоего ребенка.
Тому, кого тебе на горе Амазонка
На свет произвела! И твой заклятый враг,
Надменный Ипполит...

Перевод М. А. Донского

"Природа вещей лучше обнаруживает себя в искусственной
стеснённости, чем в естественной свободе"
Ф.Бэкон

17 января исполняется 425 лет со дня рождения
Педро Кальдерона де ла Барки (1600-1681),
великого испанского драматурга

Кальдерон Де Ла Барка Педро (1600/1681) — испанский драматург, крупнейший представитель испанского литературного барокко. Явился продолжателем традиций Ренессанса в литературе. В своих произведениях Кальдерон ставит морально-философские проблемы — драма «Жизнь есть сон» (1636). Христианская демократическая трактовка чести дана в драмах «Стойкий принц» (1628/1629) и «Саламейский алькальд» (1651). Жанр комедии в его творчестве представлен такими произведениями, как «С любовью не шутят» (1627) и «Дама-невидимка» (1629).

Испанская драма ещё раз поднялась на огромную высоту в творчестве Педро Кальдерона де ла Барка (1600—1681). Фигура Кальдерона глубоко противоречива. Выходец из знатного аристократического рода, Кальдерон был рыцарем ордена Сант-Яго, священником и почётным капелланом короля Филиппа IV. Он писал не только для народного, но и для придворного театра.

Светские пьесы Кальдерона непосредственно примыкают к драматургии Лопе. Он писал «комедии плаща и шпаги», но особой реалистической мощи Кальдерон достиг в своих «драмах чести». Так, в драме «Врач своей чести» Кальдерон нарисовал выразительный портрет испанского дворянина XVII века. Фанатическая религиозность и столь же фанатическая преданность своей чести уживаются у этого дворянина с безжалостной трезвостью, иезуитской хитростью и холодным расчётом.

Драма Кальдерона «Саламейский алькальд» является переработкой одноимённой пьесы Лопе де Вега. Деревенский судья Педро Креспо, который обладает развитым чувством собственного достоинства и гордится своим крестьянским происхождением, осудил и казнил дворянина-офицера, обесчестившего его дочь. Борьба простого деревенского судьи против дворянина-насильника изображена с большой художественной силой.

Большое место в наследии Кальдерона занимают религиозные драмы — драматизированные «жития святых» и др. Основная идея этих пьес чисто католическая. Но Кальдерон выводит обычно gracioso — шута, который трезво смеётся над религиозными чудесами.

К религиозным пьесам близка замечательная драма «Чудодейственный маг». Маркс назвал это произведение «католическим Фаустом». Герой пьесы — ищущий и дерзающий человек. В его душе происходит борьба между чувственным влечением к женщине и христианской идеей. Пьеса Кальдерона кончается торжеством христианско-аскетического начала, но великий художник изображает земную, чувственную стихию как нечто могучее и прекрасное. В этой пьесе действуют два шута. Они осмеивают чудеса, высказывая своё грубоватое недоверие по отношению к религиозной фантастике.

С особой силой философская концепция Кальдерона сказалась в его драме «Жизнь есть сон». События, происходящие в пьесе, носят не только реальный, но и символический характер. Король Польши Басилио, астролог и маг, узнаёт, что новорождённый сын его будет негодяем и убийцей. Он заключает своего сына Сехисмундо в башню, расположенную в пустынной местности, и держит его там закованным в цепи и одетым в звериную шкуру. Таким образом, Сехисмундо от рождения является узником. Этот образ закованного в цепи юноши является символическим изображением человечества, находящегося в рабской зависимости от общественных условий. Желая проверить слова оракула, король велит перенести спящего Сехисмундо во дворец. Проснувшись и узнав, что он повелитель, Сехисмундо сразу проявляет черты деспота и злодея: он грозит смертью придворным, поднимает руку против собственного отца. Человек — узник, раб, скованный цепями, или деспот и тиран — такова мысль Кальдерона.

Выводы, к которым приходит Кальдерон, носят фантастический и реакционный характер. Возвращённый обратно в башню Сехисмундо просыпается и решает, что всё, что произошло с ним во дворце, было сном. Он полагает теперь, что жизнь есть сон. Сон — богатство и бедность, власть и подчинение, право и бесправие. Если это так, то человек должен отказаться от своих стремлений, подавить их и примириться с потоком жизни. Философские драмы Кальдерона — новый тип драматического произведения, неизвестный Лопе де Вега. Кальдерон сочетает в своём творчестве глубокий реализм с реакционными чертами. Выход из трагических противоречий действительности он видит в следовании идеям феодально-католической реакции, в культе дворянской чести.

Несмотря на все противоречия, присущие испанской литературе XVI—XVII вв., созданные ею художественные ценности, особенно испанский роман и драма, являются выдающимся вкладом в мировую культуру.

[/

РОЗЫ (Сонет) - Las rosas

Estas, que fueron pompa y alegrIa,

С веселостью, и пышной, и беспечной,
Цветы проснулись утренней зарей.
Настала ночь, и вот, с холодной мглой,
Их сон объял, непробудимо вечный.

В них с золотом и с белизною млечной
Играла злость радужной игрой.
И тускло все. Вот лик судьбы людской.
Так много день уносит быстротечный.

С рассветом ранним розы расцвели
И умерли: в одной и той же чаше
И колыбель и гроб себе нашли.

Так точно мы, рожденные в пыли,
В единый день свершаем судьбы наши:
Столетья .- час, когда они прошли.

Перевод К.Бальмонта

"Жизнь есть сон"

Монолог Сехисмундо

О, я несчастный! Горе мне!
О, небо, я узнать хотел бы,
За что ты мучаешь меня?
Какое зло тебе я сделал,
Впервые свет увидев дня?
Но раз родился, понимаю,
В чем преступление мое:
Твой гнев моим грехом оправдан,
Грех величайший - бытие.
Тягчайшее из преступлений -
Родиться в мире. Это так.
Но я одно узнать хотел бы
И не могу понять никак.
О, небо (если мы оставим
Вину рожденья - в стороне),
Чем оскорбил тебя я больше,
Что кары больше нужно мне?
Не рождены ли все другие?
А если рождены, тогда
Зачем даны им предпочтенья,
Которых я лишен всегда?
Родится птица, вся - как праздник,
Вся - красота и быстрый свет,
И лишь блеснет, цветок перистый,
Или порхающий букет,
Она уж мчится в вольных сферах,
Вдруг пропадая в вышине:
А с духом более обширным
Свободы меньше нужно мне?
Родится зверь с пятнистым мехом,
Весь - разрисованный узор,
Как символ звезд, рожденный кистью
Искусно - меткой с давних пор,
И дерзновенный и жестокий,
Гонимый вражеской толпой,
Он познает, что беспощадность
Ему назначена судьбой,
И, как чудовище, мятется
Он в лабиринтной глубине:
А лучшему в своих инстинктах,
Свободы меньше нужно мне?
Родится рыба, что не дышит,
Отброс грязей и трав морских, -
И лишь чешуйчатой ладьею,
Волна в волнах, мелькнет средь них,
Уже кружиться начинает
Неутомимым челноком,
По всем стремиться направленьям,
Безбрежность меряя кругом,
С той быстротой, что почерпает
Она в холодной глубине:
А с волей более свободной,
Свободы меньше нужно мне?
Ручей родится, извиваясь,
Блестя, как уж, среди цветов,
И чуть серебряной змеею
Мелькнет по зелени лугов.
Как он напевом прославляет
В него спешащие взглянуть
Цветы и травы, меж которых
Лежит его свободный путь,
И весь живет в просторе пышном,
Слагая музыку весне:
А с жизнью более глубокой
Свободы меньше нужно мне?
Такою страстью проникаясь
И разгораясь, как вулкан,
Я разорвать хотел бы сердце,
Умерить смертью жгучесть ран.
Какая ж это справедливость,
Какой же требует закон,
Чтоб человек в существованьи
Тех преимуществ был лишен,
В тех предпочтеньях самых главных
Был обделенным навсегда,
В которых взысканы Всевышним
Зверь, птица, рыба и вода?

Перевод К.Бальмонта

Дама привидение

Дон Мануэль

Когда б моя желала храбрость,
Потребовав, найти ответ,
Пускай поверит ваша дерзость,
Что без него я б не остался.
Спросил я, в чем была обида,
Или досада в чем была:
Он просто вежливость - вопрос мой,
Явить учтивость надлежало,
И при дворе ей обучают,
Так не пятнайте же теперь
Столицу славою дурною,
Чужой здесь вежливости учит
Тех, кто знаком с ней быть обязан.

Какая странная зима...
Как будто, за окошком осень,
Светлее, и ночная тьма,
Все меркнет, пробуждая проблеск ..

Нет снежных горок, и холмы,
Вдруг в январе зазеленели,
Уж снега не дождемся мы,
И раздаются птичьи трели..

Но вдруг февраль, нам принесет,
Сюрприз из снежного покрова,
И предсказуемый восход,
Дохнет нам холодом суровым?..

Завалит снегом дух весны,
И голоса умолкнут птичьи,
И снежной чистой белизны,
На миг нам вспомнится величье ..

В дополнение к посту Анеты.




ПЕДРО КАЛЬДЕРОН

РОЗЫ

ДРУГИЕ ВАРИАНТЫ ПЕРЕВОДА

СОНЕТ

Казались сада гордостью цветы,
Когда рассвету утром были рады,
А вечером с упреком и досадой
Встречали наступленье темноты.

Недолговечность этой пестроты,
Не дольше мига восхищавшей взгляды,
Запомнить человеку было надо,
Чтоб отрезвить его средь суеты.

Чуть эти розы расцвести успели, —
Смотри, как опустились лепестки!
Они нашли могилу в колыбели.
Того не видят люди чудаки,

Что сроки жизни их заметны еле,
Следы веков, как миги, коротки.

Перевод Бориса Пастернака.


РОЗЫ

Они смеются, чуть рассвет проглянет,
и поутру кичатся красотою,
но пышность их окажется тщетою,
лишь только ночь холодная настанет.

Букет оттенков, что снеѓа багрянит
и окаймляет дымкой золотою,
с зарей расцвел и канет с темнотою;
вот наши судьбы: день лишь — и следа нет.

Цветы, вы торопились распуститься,
раскрылись утром — ввечеру увяли;
бутон — и колыбель вам, и гробница.
О жизнь людская, ты не такова ли:

едва проснёмся, как пора проститься,
прошли часы — столетья миновали.

Перевод Бориса Дубина.

Рига – Домский собор
- Город уснул старинный,
Залитый светом лунным,
Серебром холодным струится
Под мостами его река,
Спрятали тайну ночи
Узкие переулки,
Фонари свои погасили,
В окнах - ни огонька...
В огромном соборе старом
Тени лежат неподвижно,
Отсвет луны заблудился
В стрельчатых витражах.
Послушен рукам седого
Невидимого органиста,

Огромной ночною птицей
Оживает Большой Орган...
Взлетают аккордов крылья
Под темные гулкие своды,
Им тесно в стенах высоких
И стены, колеблясь, тают,
И музыка сердце уносит
В бескрайнее темное море,
Где в крике мятущихся чаек
Набегает волнами память...
Вновь по холмам, перелескам
Вдаль убегает дорога,
Запахом свежего сена
Голову кружат стога,
Снова туман расстелился
Над печальной долиной речною,
Снова на лапы елей
Легли ночные снега.
Снова в сирени укрылись
Глаза, что дарили счастье,
Солнце твоей улыбки,
Темные брови вразлет...
Старую боль воскрешает
Неумолимая память,
Полночь на черной башне
Время безжалостно бьет.
Гонит осенний ветер
Листья по переулкам,
На крутых черепичных крышах -
Мертвенный лунный свет...
Взлетают к ночному небу
Большого Органа звуки,
Предвещая каждым аккордом
Далекий еще рассвет...

Жак Превер – поэт-модернист, реформатор свободного стиха.
В его поэзии нет рифмы, но есть внутренний ритм и музыкальность.
Творчество Превера пульсирует в унисон с Парижем и Францией.

4 февраля родился Жак Превер (1900-1977),
французский поэт, кинодраматург

Поэтический мир Жака Превера включает в себя лирику философскую, любовную, юмористическую. Широкой популярностью пользуются песни на его стихи, в том числе один из самых проникновенных шлягеров всех времён «Опавшие листья» композитора Жозефа Косма. Изначально эта песня была написана для кино, с которым Превера связывало очень многое. Классикой французского кинематографа считаются созданные по его сценариям фильмы режиссёра Марселя Карне (их принято относить к направлению «поэтического реализма»): «Набережная туманов», «Вечерние посетители», «Дети райка», «Врата ночи» (кстати сказать, именно в этой ленте, вышедшей на экраны в 1946 году, впервые прозвучали знаменитые «Опавшие листья») и другие.

♫ "Опавшие листья" (Ив Монтан и Симона Синьоре) ♫

Опавшие листья



О, как хочу, чтобы вспомнила ты,
Дни счастья, когда друзьями были мы,
А в то время жизнь была прекрасней,
И солнца свет казался ярче в эти дни!
Мертвые листья слетают в ненастье,
Видишь сама, не забыл ничего,
Опавшие листья тебя в одночасье,
Засыпят былым, с печалью всего.
И северный ветер уносит
В холодную ночь те года,
Видишь, что этим я жил,
И песню твою не забыл.

Припев

Эта шансон, напоминает,
Как ты любила и я любил,
Как вместе жили - ведь знает,
Что ты любила, и я любил.
Но тех, кто любит, жизнь разделяет,
Тихо так и бесшумно, везде,
И море постепенно стирает
Влюбленных следы на песке.

Мертвые листья опять осыпают,
Как будто былым, с печалью меня,
Только любовь и верность всё знают,
Что жизни с улыбкой признателен я.
Я любил так, как была ты красива,
Как же ты хочешь, чтобы я позабыл,
В то время жизнь была наша дивна,
И свет солнца ярче нас золотил.
Нежный друг, я тебя не забыл,
Но сожаленья остались в себе,
И песню, что пела осенью мне,
Слышу я всегда в тишине!

Сочинял Превер и детские книжки. В одной из них («Как нарисовать птицу») переводчик Вл.Орёл, обращаясь к маленьким читателям, писал: «Вы, наверное, ещё не задумывались над тем, что такое стихи. Может быть, дело в рифме?

Нет, бывают стихи и без рифмы. Вы не найдёте рифмы и в некоторых стихах Жака Превера. Без рифмы писали некогда древние поэты — греки и римляне. Не в ней дело.

Поэт может писать о самых простых вещах самыми простыми словами. Но в его стихах всё самое простое — ветер, цветы, птицы, лягушки — становятся волшебными. И тогда можно поверить, что нарисованная птица оживёт, а бумажный комочек распустится цветком.

Кот и птица



В деревне мрачные лица:
Смертельно ранена птица.
Эту единственную проживающую в деревне птицу
Единственный проживающий в деревне кот
Сожрал наполовину.
И она не поет.
А кот, облизав окровавленный рот,
Сыто урчит и мурлычет... И вот
Птица умирает.
И деревня решает
Устроить ей похороны, на которые кот
Приглашен, он за маленьким гробом идет.
Гроб девочка тащит и громко рыдает.
"О, если б я знал, - говорит ей кот, -
Что смерть этой птицы
Причинит тебе горе,
Я съел бы ее целиком...
А потом
Сказал бы тебе, что за синее море,
Туда, где кончается белый свет,
Туда, откуда возврата нет,
Она улетела, навек улетела,
И ты бы меньше грустила, и вскоре
Исчезла бы грусть
С твоего лица...

Что ни говорите, а всякое дело
Надо доводить до конца!

Зыбучие пески



Чудеса из чудес,
Приливы, отливы.
Море вдаль откатилось лениво,
А ты,
Как растенье морское под ласкою ветра,
На прибрежном песке погрузилась в мечты.
Чудеса из чудес,
Приливы, отливы.
Море синее вдаль откатилось лениво,
Но остались в глазах приоткрытых твоих
Две волны. Их море тебе подарило.
Чудеса из чудес,
Приливы, отливы.
Две волны остались в глазах твоих,
Чтобы я утонул, погружаясь в них.

Как нарисовать птицу



Сперва нарисуйте клетку
с настежь открытой дверцей,
затем нарисуйте что-нибудь
красивое и простое,
что-нибудь очень приятное
и нужное очень
для птицы;
затем
в саду или в роще
к дереву полотно прислоните,
за деревом этим спрячьтесь,
не двигайтесь
и молчите.
Иногда она прилетает быстро
и на жердочку в клетке садится.
иногда же проходят годы -
и нет
птицы.
Не падайте духом,
ждите,
ждите, если надо, годы,
потому что срок ожиданья,
короткий он или длинный,
не имеет никакого значенья
для успеха вашей картины.
Когда же прилетит к вам птица
(если только она прилетит),
храните молчание,
ждите,
чтобы птица в клетку влетела;
и, когда она в клетку влетит,
тихо кистью дверцу заприте,
и, не коснувшись не перышка,
осторожненько клетку сотрите.
Затем нарисуйте дерево,
выбрав лучшую ветку для птицы,
нарисуйте листву зеленую,
свежесть ветра и ласку солнца,
нарисуйте звон мошкары,
что в горячих лучах резвится,
и ждите,
ждите затем,
чтобы запела птица.
Если она не поет -
это плохая примета,
это значит, что ваша картина
совсем никуда не годится;
но если птица поет -
это хороший признак,
признак, что вашей картиной
можете вы гордиться
и можете вашу подпись
поставить в углу картины
вырвав для этой цели
перо у поющей птицы.

***




Я такая, какая есть,
Такой уродилась я.
Когда мне бывает смешно --
То смех мой полон огня.
Я люблю того, кто мне мил,
Того, кто любит меня.
Ну, а если я разлюблю,
Разве в этом виновна я?
Я нравлюсь. Я так создана,
Ничего не поделаешь тут,
Строен и гибок мой стан,
и движенья мои поют.
И грудь моя высока
И ярок блеска моих глаз.
Ну... И что же с того?
Разве это касается Вас?
Я такая, какая есть,
И многим нравлюсь такой,
Ну разве касается Вас,
Все то, что было со мной?
Да! Я любила кого-то.
Да! Кто-то меня любил.
Как любят дети, любила
Того, кто был сердцу мил.
Я просто любила, любила,
любила, любила,
Так о чем же еще говорить?
Я нравлюсь. И тут уж, поверьте,
Ничего нельзя изменить!

Париж ночью



Три спички, зажженные ночью одна за другой:
Первая - чтобы увидеть лицо твое все целиком,
Вторая - чтобы твои увидеть глаза,
Последняя - чтобы увидеть губы твои.
И чтобы помнить все это, тебя обнимая потом,
Непроглядная темень кругом.

Александр Володин (1919-2001 г.г.)
Драматург и поэт.



Ценители советского кинематографа не понаслышке знакомы с такими шедеврами как
«Пять вечеров», «Назначение», «Осенний марафон», «С любимыми не расставайтесь»,
«Дочки-матери», «Фокусник», «Слёзы капали».

Сценаристам ко всем этим картинам, а также ещё к 19-ти, не менее душевным
и знаковым фильмам, стал советский драматург и поэт Александр Моисеевич Володин.

О поэтическом даре, Александра Володина, также, наглядно говорят
его неординарные и примечательные стихотворения.

Простите, простите, простите меня.
И я вас прощаю, и я вас прощаю.
Я зла не держу, это вам обещаю,
но только вы тоже простите меня.
Забудьте, забудьте, забудьте меня.
И я вас забуду, и я вас забуду.
Я вам обещаю — вас помнить не буду,
но только вы тоже забудьте меня.
Как будто мы жители разных планет.
На вашей планете я не проживаю.
Я вас уважаю, я вас уважаю.
Но я на другой проживаю. Привет.

***
А девушки меж тем бегут,
пересекая свет и тьму.
Зачем бегут? Куда? К кому?
Им плохо тут? Неплохо тут.
На них бредущие в обиде.
Завидуют уставшие.
«Бегите, девушки, бегите!» —
кричат им сестры старшие…
Бегите же, пока бежится.
А не снесете головы —
хотя бы память сохранится,
как весело бежали вы…

Во всем мне хочется дойти
До самой сути.
В работе, в поисках пути,
В сердечной смуте.

До сущности протекших дней,
До их причины,
До оснований, до корней,
До сердцевины.

Всё время схватывая нить
Судеб, событий,
Жить, думать, чувствовать, любить,
Свершать открытья.

О, если бы я только мог
Хотя отчасти,
Я написал бы восемь строк
О свойствах страсти.

О беззаконьях, о грехах,
Бегах, погонях,
Нечаянностях впопыхах,
Локтях, ладонях.

Я вывел бы ее закон,
Ее начало,
И повторял ее имен
Инициалы.

Я б разбивал стихи, как сад.
Всей дрожью жилок
Цвели бы липы в них подряд,
Гуськом, в затылок.

В стихи б я внес дыханье роз,
Дыханье мяты,
Луга, осоку, сенокос,
Грозы раскаты.

Так некогда Шопен вложил
Живое чудо
Фольварков, парков, рощ, могил
В свои этюды.

Достигнутого торжества
Игра и мука -
Натянутая тетива
Тугого лука.

✍️ Борис Пастернак (1956)


Cкрытый текст -

 

Все снег да снег, — терпи и точка.
Скорей уж, право б, дождь пошел
И горькой тополевой почкой
Подруги сдобрил скромный стол.

Зубровкой сумрак бы закапал,
Укропу к супу б накрошил,
Бокалы — грохотом вокабул,
Латынью ливня оглушил.

Тупицу б двинул по затылку, —
Мы в ту пору б оглохли, но
Откупорили б, как бутылку,
Заплесневелое окно,

И гам ворвался б: «Ливень заслан
К чертям, куда Макар телят
Не ганивал…» И солнце маслом
Асфальта б залило салат.

А вскачь за громом, за четверкой
Ильи Пророка, под струи —
Мои телячьи бы восторги.
Телячьи б нежности твои.

✍️ Борис Пастернак (1931)